Приведем интересные сведения об исполнении культовых песен, сообщенные нам венгерской фольклористкой Е. Шмидт (1986 г.). Культовая (и даже простая) песня исполняется в ином психическом состоянии, чем другие произведения. Прихотливо варьирующийся монотонный мотив, частые повторы не только строк, но и более крупных фрагментов приводят в состояние, близкое экстазу. Почти полностью выключаются все механизмы восприятия и отражения действительности, отсюда — невозможность изменять текст на ходу. Особое психофизиологическое состояние выражается в непроизвольном покачивании взад и вперед, в дрожании (подрагивании тела), в неподвижности или затуманивании глаз, слезах и т. д.
Музыкальные мотивы не имеют концовки, и сам сюжет тоже имеет тенденцию к максимальной продолжительности. Словесное действие почти полностью растворяет в себе действительность, и в результате создается впечатление, будто певец превратился в персонаж, от имени которого он поет (точнее, тот вселился в него). Вероятно, отсюда и форма пения от первого лица.
Одновременно создается ощущение, будто давно прошедшие события происходят заново, певец уносит слушателей в давние эпохи, «создавая» их своим пением.
Продолжительное пение отключает и певца и публику от реальности. Очнувшись, они чувствуют себя так, будто и они, и весь миропорядок рождены заново, т. е. происходит нечто вроде катарсиса. В сказке, как и в песне, степень вхождения рассказчика в образ была столь велика, что рассказ о событиях прошлого идентифицировался с самими событиями. Рассказчик иногда прерывал повествование, чтобы выразить свое
отношение к происходящему (как будто он сам участвует в нем) и пригласить слушателей к соучастию. Один из них, дойдя до места, где герой был сброшен в ледяную воду, прервал свое изложение отступлением: «В воде знаешь как холодно!». Поэтому и финальная формула «закончилась его песня, закончилась его сказка» означала окончание существования героя, его гибель.
Такой принцип повествования становится более понятным, если его сопоставить с изобразительным творчеством хантов. Художник стремится изобразить любой предмет не так, как он выглядит со стороны, а таким, каким он его знает. Он как бы находится внутри изображаемого предмета, и в таком случае все его стороны оказываются «доступны» взору. Поэтому, когда ханты видят фотографию или рисунок, выполненные в соответствии с современными правилами, они говорят, что изображена лишь половина предмета.
С этим, как кажется, связана и драматизированная форма изложения текста. По наблюдениям М. Б. Шатилова, у хантов реки Вах отдельные картины передавались сказочниками чрезвычайно живо и образно, некоторые фрагменты изображались «в лицах», с соответствующей мимикой и жестами. В. Н. Чернецов рассказывает о мансийском сказителе Н. Сампильталове, от которого была записана сказка про двух собак (193): «Когда он передавал диалог этих двух собак, он делал это с таким мастерством, что перед глазами так и рисовались картины разговора собак, как они дрожат от зимнего холода, тощие и худые, решают летом непременно сделать маленький запор для рыбы и тем самым обеспечить себя пищей; и затем как летом, ленивые и разжиревшие, они возмущаются уже при одном упоминании о запоре: «Ну, друг, кто запоры делает!».
Уже говорилось о том, что для обско-угорского фольклора характерна вера в реальность всего происходящего в рассказе — будь то миф или сказка. Момент сопереживания подчеркнула М. П. Вахруанева-Балаиднюна (устное сообщение, 1985 г.). Люди верили, что богатыри, вожди, воины, умные и добрые герои эпических сказок живы и сейчас, что они готовы прийти на помощь, поэтому их ждут. Слушатели переживали за героев: кто-то — за одного героя, кто-то — за другого. Побежденного богатыря тоже жалели: «Зачем его уничтожили?!» Глубина этой веры, вызывающей такое чувство, будто рассказчик заново создает события и героев, отражена и в популярной формуле «кто тебя напел сюда, кто тебя насказал сюда».
Из книги "Ханты-мансийские мифы и легенды".
|
