Научное открытие Сибири началось с глубокого и устойчивого интереса к культурам экзотических народов, о которых с древности на Руси ходили легенды. Между тем и формировавшееся здесь со времен похода Ермака русское население на новых для него пространствах утверждало свою культуру, принесенную с материнской европейской территории. Сохраняя свои традиционные черты, культура русских в новых для нее условиях в то же время получила импульс к развитию под влиянием местных факторов, таких, как природно-климатические условия, малонаселенность, этническое окружение.
Между тем по инерции долгое время культура русских в Сибири продолжала восприниматься как «обыкновенная» и поэтому не привлекала к себе внимание исследователей. Лишь в XIX в., особенно со второй его половины, случился своего рода прорыв: общественный интерес повернулся лицом к феномену по имени «традиционная культура русского населения Сибири».
Особые испытания выпали на долю русского человека, выходца с европейской прародины, в северных регионах Сибири. Масштабность слабозаселенных пространств, особая суровость климата, самодийское (ненцы, селькупы) и угро-финское (ханты, манси) этническое окружение – все это учило гибкости, стойкости, мужеству, выносливости.
Более или менее глубоко проникнуть в жизнь русских людей на сибирском Севере могли прежде всего те исследователи, которые оказывались на достаточно продолжительное время в этих же условиях и, следовательно, имели возможность изучить эту жизнь стационарно в процессе личного наблюдения. Это либо уроженцы Сибири, такие, как Х. Лопарев (с. Самарово) [1], либо ссыльные, такие, как В. В. Бартенев (Обдорский край) [2], К. В. Гамолецкий (Демьянская волость) [3], И. Я. Неклепаев [4] и С. П. Швецов (Сургутский край и г. Сургут) [5]. Довольно скромное место в этом ряду принадлежит известному исследователю быта русского населения Сибири Ф. К. Зобнину.
Зобнин Филипп Кузьмич родился 5 октября 1868 г. в крестьянской семье (с. Усть-Ницинское Усть-Ницинской волости Тюменского округа) Тобольской губернии. «Это старинное крестьянское селение находится в Сибири при слиянии р. Ницы с Турой. Жители Усть-Ницы, старожилы-крестьяне, вели свой род от предков, поселенных здесь еще в первой половине XVII в. в качестве монастырских крестьян архиепископом Тобольским и Сибирским Киприаном [6]. В июне 1888 г. Зобнин окончил учительскую семинарию и был назначен учителем в Сургутское мужское приходское училище, а в 1891 г. – переведен в Курганское училище учителем старшего отделения, где проработал до 1895 г. С 16 января1895 г. по 13 октября 1918 г. Ф. Зобнин служил по Управлению акцизными сборами, до августа 1900 г. – в Западной Сибири и Семипалатинской области, занимая должности старшего контролера, делопроизводителя, младшего и старшего помощника надзирателя и бухгалтера Томско-Семипалатинского губернского акцизного управления. Затем он работал в Институте исследования Сибири (г. Томск) в должности младшего помощника заведующего библиографическим бюро. Кроме того, Ф. Зобнин учительствовал в школах г. Томска. В 1927 г. он вышел на пенсию. Умер Ф. К. Зобнин 8 ноября 1930 г.
С 1888 г. Зобнин по заданию РГО изучал крестьянский быт и историю Западной Сибири, климат Сургутского края, собирал другие материалы краеведческого содержания, собирал и записывал сказки, поговорки, песни, стихи, которые составили три тетради [7]. Научной деятельностью Зобнин начал заниматься, будучи еще молодым человеком, во время работы учителем Сургутского приходского училища. Он являлся одним из основателей Семипалатинского подотдела Русского географического общества. В число членов-сотрудников РГО Зобнин был избран 15 декабря 1897 г., а 8 ноября 1900 г. – в действительные члены. За работу «Наблюдения и замечания о народном быте Томской губернии» в 1891 г. РГО удостоило его серебряной медали. Многие работы Зобнина были опубликованы в журнале «Живая старина»: «Игры в слободе Усть-Ницынской Тюменского уезда» (1896), «Усть-Ницинская слобода Тюменского уезда» [8] (1899). Работа Зобнина «Из года в год. Описание круговорота крестьянской жизни в селе Усть-Ницынском Тюменского уезда» [9] (1894) в 1895 г. была удостоена РГО второй серебряной медали «За полезные труды». Редакция журнала “Живая старина” выразила «глубокую благодарность даровитому автору» за «прекрасную, столь же художественную, сколько и научную статью» [10].
Свои статьи Зобнин помещал также на страницах сибирских газет и журналов «Тобольские губернские ведомости», «Сибирский листок» (Тобольск); «Сибирская газета», «Сибирская жизнь», «Сибирский наблюдатель» (Томск); «Восточное обозрение» (Иркутск); «Степной листок», «Степной край», «Записки Семипалатинского подотдела Русского географического отдела», «Алтайская жизнь», «Голос Алтая» (Барнаул); «Народная летопись», «Обская жизнь» (Ново-Николаевск), «Сибирские записки» (Петербург). Тяготение к публицистике было сильной чертой его натуры. В статьях он помещал материалы, освещающие крестьянскую жизнь, явления природы и быта, почерпнутые автором из соприкосновения с народной жизнью Сибири. Многие статьи он подписывал псевдонимами. Самый ранний из многих литературных псевдонимов Ф. В. Зобнина – «К. Мирович». Так он подписывался в рукописном журнале «Семинарист», который редактировал в годы учебы в Омской учительской семинарии [11].
Филипп Кузьмич был дружен со знаменитым сибирским ученым и общественным деятелем Г. Н. Потаниным [12]. В журнале «Живая старина» в 1899 г. (Вып. 4. С. 487-518.) была опубликована их совместная работа «Список тобольских слов и выражений, записанных в Тобольском и Тюменском, в Курганском, Тарском и Сургутском округах (в двух первых – д. чл. Паткановым, в трех последних – чл. сотр. Зобниным) и приведена в алфавитный порядок студ. и. Спб. унив. Николаевым». Представленный в «Списке» лексикон русского населения Западной Сибири и Южного Зауралья содержит большое количество заимствований из хантыйского, мансийского и татарского языков. Сегодня этот труд не утратил своей историко-культурной ценности. С конца 1925 по 1926 г. Зобнин состоял сотрудником газеты «Советская Сибирь» и был зарегистрирован редакцией «Советской Сибирской энциклопедии» в качестве сибирского деятеля, достойного быть отмеченным в названной энциклопедии.
К теме нашего исследования имеют отношение те материалы, которые собрал и представил Зобнин в РГО по Сургутскому краю в результате нескольких лет жизни и работы в качестве учителя приходского училища. Это записанная им в Сургуте сказка «О трех братьях [13]», «Заметки о климате Сургутского края (Летучая заметка) [14]»,. «Вскрытие и замерзание реки Оби около г. Сургута (61°17' сев. шир.) [15], (147-14 Особ9.), а также опубликованные на сей день статьи «Краткие заметки относительно домашнего быта жителей Сургута» [16] и «Умственное и нравственное развитие жителей г. Сургута» [17]. Две последние работы и являются предметом нашего анализа.
В «Кратких заметках относительно домашнего быта жителей Сургута» автор начинает описание с определения типов жилья, распространенных в русской среде сургутян конца XIX в., в том числе и среде казачества. Зобнин называет два типа жилых построек: пятистенок и связной дом. Эти же два типа жилищ сургутян описаны также С. П. Швецовым, который отбывал здесь ссылку приблизительно в то же время [18]. Преимущество материалов Зобнина в этом отношении состоит в том, что он подробно, достаточно скрупулезно дает описание жилья с приложением двух планов усадьбы и детальным представлением не только внутреннего устройства жилых помещений, но и их интерьера и всей усадьбы с хозяйственными постройками.
Далее предлагаем «расшифровку» содержания выполненных Зобниным планов [19].
Первый вариант (тип) представляет собой план пятистенного небольшого, т.е. типичного для г. Сургута, пятистенного дома. Здесь обозначены две половины, разделенные капитальной стеной. В большей половине («чистой комнате») дощатой перегородкой разделены «казёнка» и комната без названия (она просторнее казёнки). В этой последней 4 окна (2 из них выходят на улицу, 2 – во двор), печка, диван, 2 стола (один из них – угловой). Все это позволяет предположить, что помещение выполняло роль горницы. В казёнке размещены печка (общая с горницей, но топка выходит в казёнку), кровать, 3 ящика, 2 стола. Одно из двух окон выходит на улицу. Меньшая половина состоит из кухни («курни», «стряпки») и прихожей. В кухне господствующее положение занимает печь. Её размеры внушительны. Кроме того, здесь обозначены 2 стола и 3 лавки, одна из которых традиционно примыкает к печи. В прихожей располагаются диван и ящик. К прихожей примыкает не названное автором помещение, скорее всего, сени, совмещенные с кладовкой (она и обозначена, и названа). В плане обозначены и другие помещения крестьянской усадьбы: два смежных амбара и баня. За ними находится огород. Наибольшее внимание автор уделяет бане. В ней обозначены предбанник (не назван), а в основном помещении – печка, полок, лавка и место для емкости с холодной водой.
Второй вариант (тип) представляет более внушительный тип усадьбы (дом, сторонняя, хозяйственные постройки, двор с поленницами дров, но почему-то без бани).
Принципиально новым здесь является то, что кухня представляет собой отдельное строение, отстоящее от жилого помещения на не обозначенное автором расстояние. Отсюда её вполне мотивированное название – сторонняя. Сторонняя разделена капитальной стеной на две части. В основном помещении располагается кухня, где центральное положение занимает печь с примыкающей к ней лавкой. Слева от печи по углам – два стола и еще одна лавка (напротив топки). Вход в кухню – из сеней (не названы) с примыкающей к ним кладовой. Стороннюю, как замечает Ф. Зобнин, имеет большая часть жителей Сургута. Именно там выполняется вся черная работа по хозяйству (печение хлеба, приготовление пищи для семьи и пойла – для скота.) К «сторонней» примыкает амбар, названный в плане новым. Далее по периметру - 3 хлева (для телят; для коров; для овец). Вся эта часть двора, которую можно назвать хозяйственной, отделена от остальной его части воротами («большие ворота»). Слева в хозяйственной части двора – огород.
Жилой дом, скорее всего, тоже является пятистенным, но капитальная разделяющая стена здесь не обозначена. Основная половина дощатой перегородкой разделена на две неравные части. В большей из них обозначен мягкий диван и 4 стола, причем один из них – угловой. Одной из сторон сюда выходит печь для обогрева смежной комнаты. Над столом в левом простенке – зеркало, рядом с диваном – лампа на стене. Два дивана, причем один из них – мягкий, а также лампа в «горнице» - свидетельства определенного достатка.
Казёнка вмещает в себя кровать с «занавесью», 3 ящика, шкаф и печь, большую по размерам, чем в смежной комнате. К казёнке примыкает еще одна комната с диваном, тремя столами и рукомойником. В эту комнату выходит дверь из прихожей (она здесь обозначена, но не названа) В прихожей – большой ящик. К прихожей примыкают сени с кладовой.
Из последующего повествования можно предположить, что в Сургуте были и другие типы жилого помещения. Так, по свидетельству Зобнина, если предвиделось заранее «сожительство» двух семей (родных братьев с семьями или чужих друг другу «бедных обывателей», то каждая половина жилого дома имела отдельный вход [20].
При описании интерьера дома автор обращает внимание на обилие икон независимо от материального положения сургутян. Комната, увешанная иконами, обычно в доме одна – так называемая «чистая», и иконы в ней, начинаясь от переднего угла, где находится особенно чтимая или особенная ценная икона, занимают часто обе стены до порога [21]. Свидетельством набожности сургутян являются и многие ритуальные действа. Так, автор отмечает стремление перед каждым образом повесить лампаду, а перед праздником – отслужить молебен или всенощную перед главной иконой в доме [22]. Кроме того, об определенном пиетете перед иконой говорит и обычай, оберегающий ритуальную комнату от обыденности. Так, считалось предосудительным «вносить в эту комнату самовар, постоянно жить в ней, обедать, ужинать, готовить кушанье» [23].
Другие источники отмечают уважительное отношение сургутян к церкви, к духовенству [24]. С. П. Швецов также свидетельствует, что они сургутяне придавали большое значение обрядовой стороне религиозной жизни: «…они усердно посещают церковь, строго соблюдают посты…» [25]. Все это – свидетельства того, что вера православная в Сибири за прошедшие столетия пустила глубокие корни, в том числе и в казацкой среде Сургута.
Таким образом, жилища русского населения Сургута отличались пространностью и многокамерностью. Этому, несомненно, способствовали благоприятные природные условия: строевой лес «самого высокого качества» был расположен близко к поселению [26]. Между тем на других территориях русского Севера наряду с двухкамерными были и однокамерные жилища. Так, по свидетельству Гамолецкого, в Демьянской волости, расположенной гораздо южнее Сургута, «…у многих жилье состоит из одной избы с сенями…» [27]. Как человек, родившийся и выросший в среде пашенных крестьян, Зобнин не мог не обратить внимание на отсутствие во дворах «летних колесных экипажей» (видимо, телег) [28], поскольку летом, в условиях длительного разлива, основным и единственным видом транспорта там была лодка [29]. И даже появление сухопутной дороги не могло повлиять на силу этой привычки [30].
Несомненную ценность представляет в этом разделе материал, описывающий виды лодок (каюк, лодка средней величины и облас), их функциональные различия и устройство. Значимость этой информации – в том, что она отсутствует, в частности, у Швецова, который в целом более подробно и широко характеризует хозяйственную жизнь сургутян. Не скрывая определенной досады, Зобнин отмечает почти полное отсутствие огородничества, между тем как культивируемый здесь картофель «дает блестящие урожаи» [31]. Что касается скотоводства, то и оно, в том числе у казаков, развито слабо [32].
В статье «Умственное и нравственное развитие жителей г. Сургута» Зобнин имеет в виду прежде всего казацкую часть населения города. Что касается «умственного развития», то автор отмечает в достаточной степени развитую грамотность: «безграмотный казак представляет собой исключительное явление» [33]. Для казацких детей, с одной стороны, существует «домашнее обучение», кроме того, большая часть детей поступает в казенное училище [34]. В Сургуте два училища – мужское и женское, однако девочек, по словам автора, казаки учат менее охотно, впрочем, так же, как и крестьяне.
Большая часть материала этого раздела посвящена вопросам «нравственного развития» казака. Предварительно заметим, что не все качества сургутского казачества, на которых в этом разделе Зобнин сосредоточил свое внимание, заслуживает нравственной оценки. Разговор на эту тему автор начинает с «важнейшей черты характера жителей Сургута – упорства и стойкости их в раз выработанных убеждениях» [35]. Обратимся к словарю В. И. Даля, современника Зобнина. Среди прочих значений слова «стойкий» находим там значение «настойчивый» [36]. Для слова «упорство» - строптивость, тупое упрямство [37]. Видимо, это последнее значение слова «упорство» автор и имел в виду, именно оно вызывает негативную оценку автора, поскольку казаки при этом, по убеждению автора, руководствуются соображениями выгоды [38], стремлением сохранить материальные привилегии («государево жалованье»). Этим и объясняет Зобнин протест казаков против причисления их к мещанскому сословию [39]. Однако попытаемся подойти к этому вопросу конкретно-исторически.
С самого основания Сургута (1594 г.) казаки были основной частью служилого люда. Они по праву считали себя продолжателями дела Ермака. Казацкая городовая команда с тех далеких пор бережно хранила память о подвигах предков и гордилась ими, осознавая и свою историческую миссию как миссию служения Отечеству. Важнейшим приобретением казачества как в Сибири вообще, так и в Сургуте были их особые права. В частности, оно пользовалось некоторой независимостью от местной администрации; у казаков была возможность за заслуги оказаться в боярских детях или сибирских дворянах; они имели право выходить в отставку [40]. С самого начала своего пребывания в Сибири именно казаки выполняли множество функций, связанных с риском для жизни, длительными отлучками от дома, от семьи [41]. Служба их была и трудной, и опасной. Наверное, не случайно государство с самого начала взяло на себя материальное содержание служилых людей, в том числе – казаков: жалованье им было определено «и деньгами, и мукой, и крупой» из государевого хлебного запаса» [42]. В принципе этот порядок по инерции сохранялся на протяжении трех столетий вплоть до 1880-х гг., когда была упразднена казацкая команда и казаки были определены в мещанское сословие [43]. Между тем за столетия сибирской жизни казаки сформировались как субэтнос русского народа, важнейшим признаком которого явилось особое самосознание, вошедшее в генетическую память, обладающее большей силой консерватизма. О том, насколько глубоким было осознание своей исторической роли у казаков Сургута, говорит здесь Зобнин их же устами: «Не может быть, чтобы потомки Ермака были лишены своего звания» [44]. В этом, наверное, и надо видеть главную причину того, почему «мещанское звание казакам было ненавистно» [45].
Явный упрек Зобнина сургутские казаки заслужили и за то, что они «от всех прибывающих… разного звания и состояния лиц ничему не научились, не переняли никакого мастерства» [46]. Еще более откровенное осуждение сургутян (сословия не указываются) мы находим у другого очевидца, проведшего в сургутской ссылке несколько лет – Швецова: «Коренной сургутянин не чувствует никакой склонности к ремесленной работе…, хотя этого рода работа оплачивается хорошо» [47]. В частности, как уточняет автор, никто из местных жителей не занимается плотничеством. Все это дает основание Швецову говорить о таких «несимпатичных» чертах характера сургутян, как леность, презрение к труду и др. [48]. Однако следует заметить, что слабое развитие ремесел, было характерно и для других северных территорий региона. Так, например, в Демьянской волости, по свидетельству Гамолецкого, слабо развиты были кузнецкое, столярное, кадочное, горшечное ремесла [49]. И причина здесь, надо думать, общая для этих территорий: преобладание другого рода промыслов: охотничьего и рыбодобывающего. Однако применительно к сургутскому казачеству немалую роль в процессе отчуждения его не только от земли, но и от ремесел сыграл образ жизни – жизни «более или менее покойной, без обременительных трудов и забот о куске насущного хлеба» [50], жизни служилой.
Явно с позиций православной нравственности и нравственности крестьянской Зобнин осуждает сургутское казачество за его отрыв от земли–кормилицы: «… предки нынешних казаков, без сомнения, знали приемы земледелия и пр., между тем как в настоящее время сургутская казачка не имеет понятия о том, как изготовляется такой существенно необходимый для нее предмет, как холст» [51]. Автору материала, выходцу из традиционной крестьянской среды, трудно смириться с этим фактом, и он находит причину отчуждения казачества от земли в той же бывшей служилой жизни. Однако не только гарантированное содержание было тому причиной. Причинными факторами были особая суровость климата (Сургут был самым северным уездом в Зауралье) и поздний сход паводка (почти до конца июля). Все эти обстоятельства способствовали тому, что на северных территориях Сибири хозяйственно-культурный тип жизненного уклада русского населения принял по преимуществу промысловое направление (охота, рыболовство, собирательство). Кроме того, развитие получила торговля, в том числе, с появлением регулярного судоходства, - торговля дровами. Известно, что именно сургутские казаки активно занимались торговлей [52]. Процесс этот имел объективный характер. Он и сформировал за три века соответствующую психологию – психологию иждивенчества и сравнительно легкого заработка. А социальная психология, как известно, обладает большой силой инерции. Отчуждение от тяжелого и грязного крестьянского труда, в свою очередь, породило в казацкой среде высокомерие «по отношению к деревенским жителям и остякам» [53], к чему Зобнин относится с явным осуждением. Кстати, замечание автора о том, что казаки «передразнивали» говор крестьян из земледельческих округов [54], позволяет думать, что казацкая среда была консервативной и в отношении к унаследованной от предков речи.
И, наконец, такие качества, как живость и горячность темперамента, не имеющие отношения к характеристике нравственности казачества, но замеченные автором, говорят, скорее, об особенностях его этнического характера, которая имеет биологическую природу. Эти качества могли быть заложены в казацкой натуре задолго до похода Ермака – в эпоху рождения казачества как русского субэтноса, в природе которого оставили свой след не только славянские корни, но и восточная горячая кровь, разноплеменные степняки – в том числе.
Таким образом, к концу XIX в., как следует из материалов, представленных Зобниным в РГО, сургутское казачество представляло собой часть особого субэтноса русского народа. В условиях Тобольского Севера казачество развило и ревностно сохраняло свою этническую идентичность, которая проявлялась в настойчивой борьбе за сохранение самоназвания «казак», в специфике самосознания, в особенностях этнического характера и, как можно догадываться, в языке. Эти качества проявлялись в каждодневном поведении и в образе жизни казаков. Поведенческая сторона жизни казачества и стала, на наш взгляд, главным предметом исследования Зобнина. При этом автор не мог не обнаружить себя как личность.
1. Лопарев Х. Самарово, село Тобольской губернии и округа: хроника, воспоминания и материалы о его прошлом. – СПб., 1896.
2. Бартенев В. В. На крайнем Северо-Западе Сибири. Очерки Обдорского края // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 112-217.
3. Гамолецкий К. В. Демьянская волость // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 218-299.
4. Неклепаев И. Я. Народная медицина в Сургутском крае // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 300-329; Он же, Поверья и обычаи Сургутского края: обряды, обычаи, поверья: сб. ст. / сост. Ю.Л. Мандрика. – Тюмень, 1997.
5. Швецов С. П. Очерки Сургутского края // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 34-111.
6. Зобнин Б. Б. Воспоминание об отце // Подорожник: краевед. альманах. – Вып. 6. – Тюмень, 2005. – С. 237.
7. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2, № 3, № 5.
8. Данная работа в настоящее время опубликована. См.: Лукич. – Тюмень, 2000. – № 3. – С. 59-85.
9. Эта работа Ф. Зобнина также опубликована. См.: Лукич. – Тюмень, 1999. – № 4 – С. 86-124.
10. Зобнин Ф. К. Из года в год (описание круговорота крестьянской жизни в с. Усть-Ницинском Тюменского округа) // Живая старина. – Вып. 1. – 1894. – С. 37.
11. Белобородов В. Берегите семейные архивы // Подорожник: краевед. альманах. – Вып. 6. – Тюмень, 2005. – С. 253.
12. Там же.
13. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 110-114.
14. Там же. – Л. 63-73.
15. Там же. – Л. 147-149.
16. Там же. – Л. 126-135; Портреты городов Тобольской губернии и ее обитателей XVII–нач. XX вв.: истор.-краеведч. альбом. Гравюра. Акварель. Фотографии. Почтовые открытки. Документы. – Тюмень, 2006. – С. 382.
17. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л.74-80; Портреты городов Тобольской губернии и ее обитателей XVII – нач. XX вв.: истор.-краеведч. альбом. Гравюра. Акварель. Фотографии. Почтовые открытки. Документы. – Тюмень, 2006. – С. 383.
18. Швецов С. П. Очерки Сургутского края // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 89-90.
19. Ф. Зобнин делает предварительную оговорку о том, что планы им сделаны от руки и без масштаба.
20. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 130.
21. Там же.
22. Там же.
23. Там же. – Л. 131.
24. Древний город на Оби: История Сургута. – Екатеринбург, 1994. – С. 185-186.
25. Швецов С. П. Очерки Сургутского края // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 102.
26. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 126.
27. Гамолецкий К. В. Демьянская волость // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 287.
28. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 131.
29. Там же.
30. Там же. – Л. 133.
31. Там же. – Л. 134.
32. Там же. – Л. 135.
33. Там же. – Л. 78.
34. Там же.
35. Там же. – Л. 74.
36. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. – Т. 4. – М., 1980. – С. 354.
37. Там же. – С. 502.
38. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 74.
39. Там же.
40. Древний город на Оби: История Сургута. – Екатеринбург, 1994. – С. 143.
41. Там же. – С. 152.
42. Там же. – С. 96.
43. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 74.
44. Там же. – Л. 75.
45. Там же. – Л. 74.
46. Там же. – Л. 77.
47. Швецов С. П. Очерки Сургутского края // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 68.
48. Там же. – С. 109.
49. Демьянская волость // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 243.
50. РГО. Архив. Р. 61. Оп. 1. Д. 37. Сборник (тетрадь) № 2. Л. 88.
51. Там же. – Л. 77.
52. Швецов С. П. Очерки Сургутского края // Тобольский Север глазами политических ссыльных XIX – начала XX. – Екатеринбург, 1998. – С. 71.
53. Там же. – Л. 71.
54. Там же. – Л. 79.
|
